Дневник военного времени, часть 2

прыслаў Уладзімір Язвінскі

Владимир Язвинский поделился с нами бесценным материалом: военным дневником своей мамы Владиславы Францевны. Публикуем вторую часть, а первую читайте в предыдущем выпуске.

Наступила весна!

Уже можно было просушить, обмыть, погреться, появился щавель – спасение. В марте месяце на нашу деревню Скорину облава. Мы еще все спали. В дом с собаками, с криком вбежали немцы, всех выгоняли на улицу (за деревней выгон был). Кто прятался - собаки рвали, стреляли под пол, на чердак стреляли. Ольгу Петухову порвали собаки в рубашке. Выгнали, построили, и давай отбирать, кого можно в Германию. Оставляли стариков и малых. У меня отобрали девочку,  и немец повел ее в дом. Мне сказали: «Собирайся!» Валечку отдали папе. Тадику сказали: «Собирайся!»  Меня и Тадика взяли. Остался папа и Валечка (в беженцах). 

Погнали нас пешком на станцию Красный Берег. Пришли мы, а там море людей со всех деревень окружающих. Вокруг станции колючая проволока, стоит поезд, гонят палками людей. Вот девушка плачет, кинулась в канаву, там грязь, вода, ее палками, собаками погнали в поезд. Нагрузили видимо - поезд отправился. 

Мы за проволокой. И вот взялись за нас. Поставили стол, стоят врачи (как они говорили “патрули”) человек восемь. Сделали проход к столу. Поставили нас по одному в очередь. Сначала смелые, а мы дальше. Что спрашивают - не слышно. Не осматривали. Я когда собиралась – оделась чисто. Плюшевая куртка, юбка синяя шерстяная.  Под куртку (под мышками) подложила платье. Вдруг в Германию, так чтобы было переодеться, на плечи взяла клунок. Впереди меня все наши, знакомые, от 15-60 лет. Все здоровые на вид. Ничего не думаю, стою, что будет, но просто стою и всё. Подходим ближе, слышу, как говорят все: «Я больной, больная, причины разные». Стоит впереди меня Анька Андреева, лет тридцати. Подходит к столу и говорит:

- Пан, я беременна… Посмотрели на нее: высокая, тонкая. Хорошо -  в здоровые. Моя очередь. Я говорю те же самые слова, (просто на ходу, от нее услышала)

 - Пан, я беременна. Посмотрели на меня, груди большие, сама толстая, что-то переговорили и меня в загородку из проволоки, там, где больные. Не поверили все своим глазам: «Смотрите, Владю в колонну больных» Тадика – в здоровые. 

Сидим мы за проволокой, укрылись разными покрывалами, клунками, боимся пошевелиться. А таких пунктов было несколько. Плач, крик. И вот за проволокой, где здоровые, упал человек, нам видно все. Немцы-караульные кричат : «Несите его в больные!» Принесли три человека. И вот падает Некрашевич Алеша, здоровый, толстый, лет пятидесяти. Берутся нести. Я кричу Тадику : «Берись и ты его нести!». Тадик взялся за покрывало.  Несут, опустили на землю, немец забирает этих людей и ведет к здоровым. А я Тадика быстро накрыла красной подстилкой и положила на лежащих людей. Немец сразу не заметил, а потом увидел и стал кричать: «Шнель!» Я стала просить: «Пан, он Kinder, и плачу» Немец махнул рукой. А Тадик стоит белый, как снег, ему было четырнадцать лет. Немец ушел. Лежит Тадик, со всеми как больной. 

Загнали нас в деревянный длинный барак, уже смеркалось. Легли мы на солому к стенкам кучками – холодно. Ночью слышим, что ходят по бараку много людей. А это рядом здоровые сделали где-то дыру и налезло к нам много людей. Утром открываются ворота, немцы с собаками, кричат и через ворота опять без стола пропускают людей. Это были те самые врачи, “патрули”. Узнавали здорового человека среди нас, и палками, собаками гнали к здоровым людям. Подхожу я и опять говорю то же самое. Приметили, что я была в больных, и я пошла в сторону больных. А Тадика опять забрали в здоровые. Собрали еще много людей в этот день, привозили их на черных машинах  со всех окружающих деревень. Привезли хлеб на машине, бросают, люди хватают, немцы фотографируют, смеются. Сидим опять. Думаю, что надо Тадика забрать к себе. Подхожу к проволоке и говорю ему: «Лезь через крышу к нашему бараку, сними штаны и сиди!». А туда водят наших (больных) за сарай в туалет. Тадик так и сделал. Рассказывал потом: «Через дырку полез Висакович (30лет), дразнили его Суза. Я за ним. Увидели немцы и схватили его, били, а я в это время за сарай и сижу. Из нашего барака пустили в туалет 2 человека, они сидят, и я сижу. Немец заждался, выглянул за барак и кричит: «Шнель! Шнель!» Мы подтягиваем штаны и идём. Он меня в спину: «Шнель! Шнель!» Вот Тадик и у нас. А со здоровых людей сбежала Ольга Петухова. Они ее уже били, приметили. Думали к нам забежала. Кричат, показывают : высокая, молодая, посмотрели что нет и ушли. А она вскочила в дом, а там, в зале была комендатура. В передней комнате увидела яму для картошки, открыла  - и туда, да не закрыла хорошо. Заметил кто-то, вывели ее, поставили возле стены и с автомата стреляли над головой и по сторонам. Стояла она как смерть, но не кричала и не плакала. Нас больных, старых из нашей зоны было человек пятьдесят, а там еще шел отбор. Всем дали бумажечку и написали по-немецки: “krank” (больной) и еще что-то было написано впереди, букв 10. Надо Тадику сделать бумажечку. И вот из Александровки мужчина с бородой, оброс (а ему было лет сорок). Худой такой и говорит: «Надо написать и ему так» Нашли бумажку, карандаш и написали похожие слова, но не так точно, да и бумага не такая. 

А потом привели нас в Радушу, был сарай в конце деревни. Немцам надо из пятидесяти человек выбрать пятнадцать на окопы. Вот и взяли Тадика и еще десять человек. Вот мы его и выручали, потому что у нас и у него были бумажечки: что больные. Проверили бумажки, что-то гергетали , что 11, а тут 10. Но прошло. Вот нас и ведет немец до Селищ, а тут мы и пошли домой. Шли согнутые с палками, а как немец вернулся, мы по кустам в Скорину за мужчинами побежали просто. Тадика все-таки взяли в последний момент от нас. Я вернулась домой одна. Папа сидит с Валечкой и не верит, что я пришла. Все не верили. Вот так бывает!

А Тадика на машине повезли в Замринью копать окопы, а потом повезли под Бобруйск копать, но налетели наши самолеты, поставили лагерь. Многие разбежались, и он через 2 месяца вернулся домой,- весь грязный, оборванный, вшивый. 

Вот в Скорине, в июне месяце, нас и освободили наши. Мы слышали взрывы, бой. Это «Бобруйский котел»[1]. Утром забежали 2 немца в дом. Надо мужчины, машина застряла в грязи. Кого-то нашли и вытянули. И они поехали. А это немцы удирали. Никуда они не ушли из этого котла. Плен.  Вся дорога до Бобруйска горела. Страх всю ночь…

Июнь 1944 года

Потом всё стихло. Хлопцы полезли на чердак и увидели, что идут немцы -  много. Мы испугались. Стали прятаться в ямы. Слышим, что кричат на улице, плачут. А это наши солдаты пришли. 

Мы потом вернулись быстро домой пешком. В сарае нашли закопанную бочку с ячменем. Стояли кони, так пол положили, а бочка железная, глубоко. Вот ее и откопали. А так все ямы были откопаны.  В хате нашли в яме за печкой разные старые подушки, перина, чугуны, миски были целы. Немцы видели, но не трогали. А полицаи были хуже за немцев. Посадили еще картошки, было немного в истопке сросшейся, не мерзлой. Посеяли ячмень, нашли семена бураков, муки немного. Продали в Паричах, ходили, покупали к зиме немного всего.

20 июля 1944 года  я узнала, что в Мозыре уже работают 3-х месячные курсы. Надо были учителя. Я сказала папе:

- Иди, дочка, учись! А мы тут как-нибудь… 

Дома остался папа, Тадик и Валечка 5 лет. Я собрала в сумочку пару платьев, туфли (на выход), булку хлеба (сама испекла), конского сушеного мяса (рядом лежал раненый, еще живой конь, так мужчины его добили, поделили, подсушили его, ели, вкусно тогда было. И пошла пешком. Одна! В Паричи иду, все поросло. Вышла на шлях, в лесу вышли 2 человека с автоматами. Подхожу, а это бывшие партизаны, я их узнала.

- Ну и смелая же ты! А если бы это немцы!

Был мост через луг. Немцы битые лежат, висят на перилах, разбухли. Я пришла в Паричи, спросила, как в Шатилки (Светлогорск) попасть. Нашла попутчиков: две женщины. Пошли босыми. Зашла в Светлогорск. Там на станцию, доехала до, после опять машиной какой-то добралась до Мозыря к вечеру. Встретила еще одну девушку из Пекалич, просидели на станции до утра. Утром нашли институт, там были курсы, вот и стала учиться. 

Училась, бумагу из мешков, газет, у солдат просили. Голодали. Давали нам по 100 г хлеба на день и чай (раз в сутки). Хлеб делила на 3 части. Никогда не съедала раньше, а моя подруга из Пекалич, Мария Афанасьевна разделит, съест за 1 час. Не верилось, что когда-нибудь подъем хлеба вволю. Вот почему я так берегу хлеб! На дворе, где мы жили – хата пустая. Там сделали полок, и мы 15 человек спали. Ничего не боялись, никто нас не пугал.

Моя работа была после учебы: я  должна была слазить на высокую дичку-грушу и нарвать грушек, маленьких и зеленых (август). Нарву за пазуху и слажу. Разлаживали огонь: 2 кирпича и в котелке сварим их.  Ничего не было вкуснее! Как стемнеет, шли копать картошку у соседей – 5, 10 штук и варим неочищенную, маленькую. Ходить на занятия не было в чем. Вот мы нашли на свалке свитку, содрали целые кусочки и сшили себе тапочки, просто без подошвы – но не босые! Преподаватель однажды сказал: «Неужели нельзя что-нибудь на ноги?». Я заплакала и Мария. Он больше ничего не сказал. Так и вернулась я с курсов 15 сентября и сразу в Паричах в РОНО[2], послали меня в Александровку учить детей. Да, я своей Валечке принесла гостинцы. Иногда нам к чаю давали по 2 печенника, я их и собрала. 

Учить было весело, хорошо, я любила очень детей. Поработала там год,  ходила в бурках с бахилами, резиновые сапоги какие-то. Потом в Навозы перевели - попросилась. Сразу уже место было занято, а в Александровке я собирала детей сама. 20 сентября 1944 года  - мой первый урок: 3 класса вместе. Сразу 1, 2, 3 – 38 человек. Дети бегали за мной, были переростки по 8-14 лет. Делала вечера, все дети делали веночки, пели, танцевали, помогали родители нарядить елку. Так было весело! Ходила домой каждый день, ведь тут были: папа, Тадик и Валечка (Сабины).

Весной, в марте – каникулы. Я и из Навозов женщин 6 человек пошли на станцию, увидели товарняк и сели на платформу. Он ехал в Гомель. Было у меня немного денег. Я их держала в платочке, в руке. Ночью напала на платформу банда, отбирали деньги, сумки, в мешках везли зерно из Западной, всё сбрасывали. Я притаилась - сижу.

- Давай деньги!

- Дядечка, нет у меня!

- Сбрось ее с поезда!

-Хватают, но не сбросили. Отстали, спрыгнули и убежали подбирать, то что уже сбросили. 

И вот утром на базаре я купила кошелку, курочку и маленького поросёночка – 1000руб. На мелочь еще муки. Вот, что я привезла. Появились потом цыплята, поросенка закололи к Новому 1946 году! Пудов 6-7! 

А в январе 1946г. была моя свадьба! Да, я еще съездила в Западную, под Гродно и привела корову. Это было летом.

1945 год, за коровой

Узнали, что ездят за коровами. Говорю папе:

- Папа, я поеду за коровой!

- С чем?

- У меня есть 3000 денег. Возьму хорошую салфету. (я ее с собой носила везде). Да только надо швейная машинка ручная. Папа поехал в Бобруйск, выпросил пятерку золотую, привез. Потом отдадим, купим где. Отдали 2 года спустя. Собрала я за плечи сумку какую-то, взяла хлеба 2 буханки, деньги, салфету, пятерку. Попутной машиной со Щедрина заехала в Бобруйск: я и Витя Казимирова. Ей было 32 года – девица. У нее была старая машинка «Зингер», своя (откопали). А я пошла с ней на базар и за пятерку купила машинку швейную. Сели на товарный  поезд и поехали. Поезд стал на другой станции. Там уже стали добираться машинами, собралось человек 20, где пешком, где ехали. Приехали под Гродно. Пошли по деревням искать коров, разошлись кто куда. Мы с Витей. Спрашиваем, посылают от деревни до деревни. Но там так было страшно: отбирали коров, деньги, всё. Я пошла одна на хутор, Витя на другой – суббота была. Договорились встретиться возле костела в воскресенье. Прихожу, спрашиваю корову: 

 - Да, есть

 - Машинка надо? Невестка свою корову хочет поменять на машинку. Зашла в светлицу – там невестка и девочка лет пяти. 

 - Покажи машинку? Понравилась, стала шить, шьет. Говорит, что мало машинки. Я отдала салфетку, застлала на стол - довольна. 

 -  Может золото есть? Свекор и свекровь по-польски говорят. Я с ними по-польски, прочитала иконы по-польски. Говорю, что ничего у меня больше нет. Согласились. Я у них и заночевала. Везде пол глиняный, только в светлице деревянный. Положили на доски, в кухне за печкой, а блохи как напали на меня. Я подхватилась и стою, дерусь, а потом легла и уснула. Утром встала, пригласили завтракать, а мух  в доме, на лету в миску! Подъехала к ним подвода. Как они забегали, побежали, кто-то полез в яму (видимо сын, муж невестки). Стали меня просить, скажи, что племянница. Они докладывали, что сын в армии, а это племянница. Уехали. Фамилию помню их Урбанович. Потом привязали корову, повод в руки и я пошла. Все ехали на лошадях в костел – говорили, что это корова Урбановичей. 

Витю ждала до вечера. Она пришла с коровой – первым теленком, худенькая, маленькая. А моя корова лет 12, но вымя хорошее, сытая, большая.  Вот мы и пошли от костела с «мястэчка» в более глухие деревни. Встречали таких как мы, догнали еще в деревне 7 человек с коровами. Шли от деревни до деревни прямо по асфальту. В деревнях доила корову 2-3л, отдавала молоко – а мне хлеб. Иногда давали кусочек сыра или сала. Просили, чтобы мы не говорили, что прячутся мужчины. Где трава на дороге, там пасли коров. Вот иду я, держу повод ,а корова как рванет и кувырком покатилась в кювет, там увидела траву, да так высоко, я еле туда за ней, а она скубет траву. Отстала, пока выбралась, догнала своих. Ночевали, где говорили. В сараях, держали за повод коров, было нас по 10-15 человек. В одном месте, как увидели нас с Витей, коров во двор, нас в дом, накормили, собрались соседки и давай сватать меня за своего сына. Сын сидит, молчит.

 - У нас всё есть, а у вас там ничего нет! А вы «кровь с молоком». Что вы едите? Мы говорим «Картошку, алей покупаем, хлеб» Положили нас за печкой, утром опять просили. Но я сказала, что не могу и то, и то. 

Догнали мужчин, женщин – вот дуры! Они могли вас в доме убить, забрать коров и т.д. Но и в сараях, за деревней могло же это быть, где мы ночевали. Да пришли бы, забрали, и все – ничего бы мы не сделали и не искали бы нас. Идем, жито спеет, васильки цвели. Я сплела веночки на рога корове. Шли босиком, просили анучки, тряпки, обвязывали ноги, но они быстро рвались. На ногах мозоли – шишки. Утром нельзя ступить, а потом разойдемся и дальше. У Вити какие-то ботинки, а у меня ничего. Шли 40 дней туда и обратно. И вот Бобруйск, Витя говорит: «Давай продадим и опять поедем» Я не согласилась. 

Она нашла свою тетку, переночевали. От моей коровы она надоила 5 литров молока, дала нам хлеба и мы пошли. Почти были уже дома. Это было воскресенье. Вышли, хорошо напастили коров, я венок на рога повесила и идем. Подошла я от колхозного двора, вижу, папа сидит, голову опустил, задумался. Было пять часов, но еще рано летом. Папа поднял голову, я подхожу, дети бегут, бабы увидели.  Папа говорит:

- Ой, доченька моя! Плачет, думал, что ты уже никогда не придешь. Расплакался. Все говорили, что плакал, зачем я ее отпустил. Радости не было конца. Давай кормить корову, надоила молока! В деревне было 3 коровы. Это же надо -  Владя такую корову привела… 

Неделю не могла ступить на ноги. Но корова побыла у нас 2 месяца и заболела, колотились ноги, сердце. Ветеринар сказал - надо резать. Зарезали, папа нашел машину, завезли в Бобруйск, продали мясо и купили новую корову. А еще сыр, мясо и деньги остались. Тадику пальто купили, мне 5000 осталось (потом к свадьбе мне пригодились). А та новая корова жила лет 5, потом поменяли.

Примечания

[1] Бобруйская наступательная операция (24 — 29 июня 1944 г.) в сумме погибло более пятидесяти пяти тысяч человек 1-ого Белорусского фронта Рабоче-крестьянской Красной армии и 9-й армии вермахта.

[2] РОНО - районный отдел народного образования