Статья на Онлайнере про долгожителя из Навозов
Дарья Спевак написала статью для портала Онлайнер про долгожителя из Навозов – Евгения Висаковича. Статью можно найти по ссылке.
«Я ничего в девках не терял. Развлекался, но глупостей не делал». Долгожитель о том, как уйти от смерти, общаться с женщинами и беречь здоровье
К 92-летнему Евгению Висаковичу в деревню Навозы Жлобинского района каждый год приезжают медики. Диалог у них такой: «Вы приехали лечить меня или посмотреть, живой ли еще?» — «Мы еще и на будущий год к вам приедем!» — «Я буду ожидать вас». Дочь Раиса говорит, что ее отец ни разу не обращался в больницу.
— Только аллергия была лет пять назад, винограда поел.
— Ой, что-то там покололи мне, — отмахивается долгожитель.
По паспорту он — с 1926 года, но утверждает, что родился годом раньше. В этой же деревне, где и проводит остаток своей жизни. К слову, Навозы основаны в 1860-х переселенцами из Западной Беларуси — дядей одного из руководителей восстания Кастуся Калиновского.
— Ходили в Паричи (городской поселок в Светлогорском районе. — Прим. Onliner), где определяли по наружному виду. Девки плакали, что их старшими сделали: все хотели быть молодыми! А как пришлось к пенсии, жалели, — вспоминает он.
Говорит он легко и размеренно, между частями предложений делает солидные паузы — никуда не торопится. После каждой реплики добавляет «такие делишки» или «такая житуха».
«Разрывал себе рану, чтобы не идти на передовую»
После утренней прогулки он усаживается на старенький, но аккуратный диван, склоняет голову, несколько минут молчит.
— С этого дивана меня немцы забирали в лагеря, он войну пережил. Я ходил тогда в седьмой класс в Щедрин (соседняя деревня в двух километрах. — Прим. Onliner). Сначала убежал от немцев под Варшавой: они нас гнали пешком, — так, не вдаваясь в подробности и излишние эмоции, долгожитель вспоминает, как попал в бобруйский концлагерь.
Потом его призвали на фронт — попал в Москву в запас. Оттуда направили в Пруссию, потом в польскую армию. К слову, в последней он воевал в дивизии им. Тадеуша Костюшко, как и будущий первый президент Польши Войцех Ярузельский.
— Всяк было. И плохо, и хорошо. В Пруссию загнали, траншею выкопали, с музыкой встретили и с музыкой проводили на передовую. Дым, холод... Чехословак со мной был из Лельчиц — хотел служить в польской армии, написал рапорт. И меня отметил как поляка. Пришли, забрали у меня автомат: там — в запасной полк... Это бы записывать, но там не до писанины было... Кто брехать ловко умеет, того могут слушать. А кто не умеет — слушать нечего.
Долгожитель часто повторяет, что ничего нам не расскажет — кажется, что не позволяет скромность. Но после паузы в пару минут продолжает.
— Уже не вспоминаю, и мне неинтересно это. Прошло все, как вчера родился, — говорит он. — Когда пришли с войны, нас собрали в Щедрине в сельсовете. Был один такой, вот с ним бы вы дотолковались! Сидим рядом, председатель спрашивает: «Кто из вас хочет рассказать молодым о войне?» Этот встает, и я ему открыто говорю: «Ты только не бреши!» Нет, его за язык потянуло: «Что вам собрехать?» А я не выступал нигде. Брехать — не моя была позиция. Где, что и как было, так все и прошло.
На фронте Второй мировой Висакович не верил, что будет убит. Рассказывает, как сидел в окопе, но «что-то не сиделось».
Самолеты тогда бомбы скидывали. Как Високович оттуда — другой солдат на его место. Упала граната — точно в ту яму. А он дальше пошел.
— Война-то война, но пусть ее не будет. Никому она не нужна... — его интонация падает. — Включу телевизор, да и выключу, когда ее показывают.
Но больше всего смертей он увидел не в бою, а когда попал в госпиталь в Польше.
— У меня была рана на пяте. Стала заживать, что на собаке! А неохота снова на передовую идти, одеялом накроюсь — разрываю эту рану. Побаливало, но не убит! Врач заметил, да говорит: «Женя, хватит дурики водить!» Много делал себе глупостей, чтобы не попадать, куда не надо. Но жить захочешь — боль перетерпишь.
И так он остался работать в госпитале. Таскал в операционную и из нее больных, приносил в палаты обеды и спирт.
— Хлопцы умерли — спирт у меня остается. Сам сначала не пил. Прихожу — ребята с ходу: «Принес?» Говорю, спирт-то есть, но я посмотрю по вашему поведению, кому сколько дать. Если ты слабый — 100 грамм, крепкий — стакан тебе. Там нельзя быть и слишком добрым, и слишком жестким, надо реагировать. Но они меня любили, потому что приносил.
Когда он стал ходить в операционную, людей приносили всяких — и всяких забирали. Руки немели — бывало, что за ночь переносил двадцатерых. Мертвых и живых.
— Большое начальство было, да страдало венерическими болезнями. Ревели, как волы. Не нужна была ни баба, ни девка. Закрывай уши, как они ревут!
Как кончилась война, он съездил в Берлин, «там побыл, где Гитлер сидел». Оттуда домой, в Навозы.
— Одно всегда думал: что меня не убьет. Может, это по-дурацки, но факт такой: как думал, так оно и вышло. И жив остался, и крепок пришел домой.
«Девок не обижал»
Даже в войну, говорит долгожитель, самостоятельных девушек встречалось мало.
— Были сифилисные девки. Стоял, помню, полк летчиков недалеко от деревни. А одна стала с каждым, кто захочет. Погуляет с ним, а тот — в больницу. Один парень молчал-молчал, наблюдал... А потом взял наган, пошли они с ней в сад — и пристрелил. Вернулся и сказал: «Ну, можете быть свободны». А она не была абы какая, тоже с лица хорошая. И вот, дура, докрутилась!
Он рассказывает, что сам много видал и делал, «но в большинстве хорошее, чем какое-то плохое». Никого не хотел обманывать, «особенно девок».
— Не моего вкуса это было. Зачем человека обманывать, когда ты ничего не решаешь? И притом в войну... Да, находились и женились, но что толку в военное время? Я до этого был не алчен.
После Второй мировой Висаковича отправили в военный полк заканчивать службу. Его начальники бросили документы Евгения Викторовича в печку и сожгли.
— Новые выписали. Я поехал сопровождать майора на учебу в Москву. Возвращались — он себе, а я себе. Приехал, пошел в Паричи. Полковник тут был. Посмотрел на мои документы да говорит: «Это ты еще тут околачиваешься?! Чтобы два дня — и тебя здесь не было, отправляйся в Польшу!» Выезд мне разрешен, но въезд обратно — зачеркнут. Поэтому я остался уже здесь блытацца.
В Навозах он восстанавливал колхоз. Познакомился с польской репатрианткой Марусей, которую до сих пор не может забыть.
— Она была складная девка... Чтобы денег было, так съездил бы сейчас в Варшаву... — задумывается Евгений Викторович. — Но я ничего в девках не терял. Развлекался, но глупостей не делал, чтобы кто-то через меня страдал. Надо — я с тобой поговорю. Ты пошла — я себе пошел. Но когда встретил Гэлю (будущую жену. — Прим. Onliner), уже сообразил, что эту нужно забирать: она самостоятельная.
Он сажал картошку, а она шла на работу — была в Щедрине буфетчицей. Так и познакомились. Шутили, смеялись.
— И притом она из Навозов родом, а искал черт знает где! А под боком жена была. Одна с куста — другая на куст, — загадочно говорит он.
В родной деревне после войны он уже работал на тракторе в колхозе.
— Варили пойло — возил его коровам. Вставал в три утра, чтобы объехать четыре деревни. Это сейчас техника иная, сильная. Тракторист может идти на работу в хороших туфлях. Включил кондиционер — и мухи не кусают. А нам как попало было. Пахал гектары. А как теперь пашут? Они не стоят и этой зарплаты! Какая это работа?
— А кузнецом, расскажите, как были, — подсказывает дочка.
— Был, был. Везде побыл!..
Но, говорит Евгений Викторович, денег прокормить семью хватало, да и своя земля много давала. Мы спрашиваем, можно ли столько прожить в городе.
— Смотря при какой жене. Чтобы она за мной хорошо ухаживала, еще дольше жил бы. Я люблю честных людей. Если ты меня обманываешь, то долго не проживем. Жена у меня была нормальная. Я ее больше обижал, чем она меня. Поеду на работу на тракторе (в колхозе картошку копают) и говорю: скоро приеду. Тут шайка своя соберется в Щедрине в чайной. «От гад! Приехал ты?! Приехал?! Я тягаю картошку, а он пьет!» Отвечаю: «Знаешь, я больше так не буду». День пройдет, второй — я обратно. Вот такие делишки мои были. Но троих детей нажили.
Его жена умерла десять лет назад.
«Кто на меня брехал, они все отмерли»
Евгений Висакович признается, что не думал дожить до 92. Говорит, во всей деревне ни один мужчина столько не прожил.
— Я оказался крепче всех. Чтобы сказать непьющий, так не хочу говорить. И выпиваю, но не валяюсь — в норму. Я всяким побыл. Годы менялись... Друзья, с которыми на тракторе работали, всегда заходили ко мне — хата ведь крайняя. То, что мы накупили, жена порежет — съедят. А что они принесли, с собой забирают. Гэля говорит: «Ну какая разница, пришли они к тебе или их нет?» Я позже понял, что она правильно рассуждает. Все прошло... Кто на меня брехал, они все отмерли. Это не друзья, говорю, а собаки! Уже ни одного нет. А я еще — и живу.
Про брехунов по ходу разговора долгожитель вспоминает часто. Видимо, наболело.
— Один мужик возил на тракторе бурду колхозным коровам. Набирал ее домой, вырастил быка. А тот его потом как тасканул... Мужик взял бутылку водки — думал поправиться. Но всю не допил и умер. В общем, бык его мешанул хорошо. Сын его пришел — испугался, стал заикаться и тоже умер. Я же говорю: кто на меня брехал — все как один. А я живу. А еще сколько проживу — это я подумаю.
— Вы сами решите, да?
— Да.
— А какие планы?
— Планы сами по себе складываются. Я лишнего не заказываю. Вот год проживу — и дальше. Так и не знаю, до каких пор буду жить. Само по себе выходит. Сходил сегодня, к примеру, грибов не взял — завтра иди. Завтра, может, и возьмешь.
— Да, ходит он много, — подтверждает дочка Раиса.
— Если бы которую из вас взял в лес, ты бы сказала: не надо, я с тобой не пойду. Много надо ходить. А вот спортом никогда не занимался, только работал. Смотрю на своих внуков: как приедут — бегут на турник. Я им: «Из вас ничего не выйдет, не умеете подтягиваться! Ты тянешься, а задница тебя жмет назад. Братцы, если хотите, так лучше бегайте...»
Из спорта у него — утренние прогулки по деревне. Встает долгожитель в 5—6 часов. А ложится — как когда. «Если хорошее кино идет, так в двенадцать-час ночи. Сколько хочу, столько и сижу, мне никто не мешает. Днем сплю, делать ведь нечего, работой не занимаюсь».
За питанием 92-летний мужчина не сказать чтобы следит, но правила установил. Свой рацион он объясняет кратко:
— Вообще, спирт больше всего люблю! А если серьезно, что дочка приготовит, то и ем. Я неразборчивый в еде, как и в девках был неразборчив. Вечером чаю выпью — с меня хватает. Я сильно жирный.
Он кокетливо смеется.